Прошло некоторое время прежде чем Амир зашевелился. Нахмурился, с трудом покидая обьятия наркотического сна, все еще не открывая глаза, но видимо в полной мере ощущая дурманящее состояние напополам с тяжелой головой, которое щедро оставил после себя порошок Саллаха.
Кое-как разлепив глаза, он сперва прищурился, видимо не сразу сообразив где находится. Последние события больше смахивали на дурной сон, и не особо вязались с его привычным пониманием жизни – однако он не был наивен, чтобы отрицать очевидное. Он постарался стряхнуть оцепенение, но голова была тяжелой, как после попойки, щедро сдобренной плохим кальяном. Кое-как подняв глаза на сидевшую перед ним фигуру, он намеренно скривился и прищурил глаза, создавая впечатление что сейчас уже считай готов сбыть свою голову перекупщикам, дабы избавиться от этого похмелья. Что-то подсказывало, что лучше проявить большую слабость, чем есть на самом деле, и после при благоприятных обстоятельствах воспользоваться разницей.
Сидевший перед ним мужчина практичной одеждой напоминал кочевника, однако судить сразу Амир бы не взялся – мало ли людей переодеваются, чтобы сбить с толку? Чего стоит хотя бы тот евнух с тряпьем вместо пуза, а ведь не кинься он, глядишь и не разгадали бы вовсе. Лица так и не было видно, его снова закрывала ткань, однако судя по чаше в его руке он собирался пить, а значит ему придется снять повязку… По непонятной причине это прибавляло уверенности, Амир предпочитал знать человека в лицо. Да и эти глаза невольно наводили на мысль, что под тканями прячется жуткий лик шайтана. Под стать шайтану были эти глаза… ему под стать…
Искоса окинул взглядом окружающее пространство, увиденное не прибавило оптимизма. Тусклый свет лампы выхватывал из темноты отвесный камень, и если бы не сидящий перед ним человек, Амир решил бы, что выбаться отсюда неьльзя. Но ведь и мужчина врядли собирался сидеть здесь вечно…
В воздухе поплыл запах кальяна, и принц невольно поморщился.
- Ужасный табак, - без отвращения, просто глухой голос в констатации факта.

Скала поглотила звук, и стало понятно, что привлечь внимание отсюда будет сложно, даже если кричать очень громко его врядли услышат за стенами пещеры. Да и врядли незнакомец выбрал свой сомнительный приют вблизи караванных дорог. Ощущение давящего камня усилилось, стало зябко от вида бесконечного камня и такой же каменной фигуры перед ним, по недосмотру Аллаха все еще двигающейся и даже пьющей вино.
«Мелек». Имя резануло слух, подбрасывая совсем свежие воспоминания, недавний рассказ наложника, его пустые глаза и вздрагивающие плечи. Во имя этого бога с ним сделали что-то такое, от чего он не мог оправиться даже в покоях дворца. Что-то темное, и такое же холодное, как этот человек перед ним. На миг отчаянно захотелось спросить имя, но что решали имена в подобном месте? Просто глупость. Ему скажут ту информацию, которую сочтут нужной, потому он промолчал, слушая глухой как трущаяся о стену ткань, голос мужчины.
Только сейчас он с долей удивления понял, что одет в паранжу. Это было так неуместно-глупо, что едва не вызвало совершенно неподходящий ко времени смешок, еще бы, он всегда считал женщин чем-то лишним, сосудом длчя продолжения рода – в лучшем случчае – а теперь по прихоти судьбы его обрядили в эти шелка, нелепо натянувшиеся на мускулистой груди и спадающие на ковер, более подходящий дорогой чайхане, чем этому угрюмому месту. Все было едва ли на грани реального.
- По деяниям моим воздаст мне Аллах, - со спокойной уверенностью ответил Амир.

Синие глаза сузились в пронзительные щелочки. Сидевший перед ним человек имел наглость хулить имя Аллаха. Неверный… более чем неверный, те были грешны лишь в своем неведении, мужчина же знал об истинной вере… Знал. И сознательно отвергал ее, заполняя росказнями про лживого бога. Плох тот кто не ведает истинной тропы. Но хуже тот, кто шел по ней и сошел с нее, прельстившись блеклой наградой из напыщенных слов.
Упоминания о принцах воскресило в памяти лица. Те, что он видел с ранних лет, и от которых до последнего момента не знал ненависти или злобы. Сабир – ежедневная молчаливая поддержка во всем, как тень у плеча, к нему можно подойти с любым вопросом, и знать, что его совет не будет пустым звуком. До истории с кольцом он не имел ни малейшего повода сомневаться в нем… Баттал – отчаянный вояка, не мыслящий себя нигде кроме как в седле с мечом наголо, рвущимся на нестройные ряды неверных, чтобы отправить их на страшный суд Аллаха. Тахин – медик и алхимик, любитель змей и сам в чем-то на них похожий. Скорее ученый, и знающий границы своей парафии, где заключался и его интерес. Софир, младший из всех, сумасшедший любитель кошек, юный слишком невинный для дворцовых интриг – и слишком понятливый, чтобы дать впутать себя во что-то. И еще один, Кошачий Царь, Алишер. Верный стилет в руке Амира.
- Аллах есть единывй творец сущего, и лишь по его милости происходит все на этой земле, его волей восходит солнце, и его слезами дождь орошает посевы. Он отец нам, но мы не малые дети, чтобы спасать нас от испытаний, что посылает судьба. Ты такой же раб его, как и мы все, незнакомец. Не играй именами придуманных богов, и уж тем более не ставь их выше Единого Бога. – огонь правоверного мусульманина притух, отражаясь в синих глазах прохладным льдистым жаром, готовым вспыхнуть вновь.
- Однако раз ты так легко рассуждаешь об Аллахе, ты должен был хоть раз прочесть священный Коран, - пауза, - А он запрещает пить вино, ибо оно туманит разум, равно как и те травы, что ввергают тебя в бред, где тебе мерещится твой бог.

«Аллах не видит». Ну что же, видимо незнакомец действительно читал Коран. Амир посмотрел на предлагаемую ему чашу, где вино лишь по недосмотру не заледенело от холода, истачавшегося от мужчины в темных одеждах. Он медлил, взвешивая все «за» и «против», он знал, чего ожидает от него сектант, нетерпение в его глазах – он видел его, если конечно для подобного человека уместно слово «нетерпение», скорее молчаливое ожидание, с каким скала взирает на полноводную реку, простирающуюся вдоль нее.
«Истинная вера не уйдет от глотка наркотика. А если уйдет – то что же это за вера, если слабая плоть сможет разрушить ее основы? Что может показать мне этот человек, что могло бы смутить мой разум?»
Уголки губ изогнулись в усмешке.
- Я не боюсь яда. Лишь не люблю туманить свой рассудок в попытке узреть бога не в сердце своем, а в видениях, что плодит опоенный разум. Однако если э то и есть твой бог, ну что же, я посмотрю на него.
Он протянул руку, принимая из рук жреца чашу с виной, от которой поднимался сладковатый запах. Синие глаза молнией полоснули по темной фигуре мужчины.
- У тебя есть только один шанс, неверный. Только один.
Он поднял чашу к губам, и влил в себя кислое вино, в котором вкус примеенной жидкости почти растворился. Скривился, отставил чашу, невольно подобравшись в ожидании головокружения. Он помнил как однажды по молодости выпил слишком много вина. И помнил, как навалилось чувство опьянения, как ноги путавлись, а рук казалось больше чем мог уследить глаз. Отвращение к подобным ощущениям закрепилось так остро, что Амир тихо пожелал, чтобы действие снадобья не было слишком долгим. Его поддерживала лишь определенная необходимость и… интерес. Живой интерес, который так и не изжил себя с годами.
Успела еще мелькнуть мысль определенного возмущения по поводу замечания кочевника о постельныз делах, но она не привлекла внимания принца сама по себе, лишь поведя за собой цепочку, что этот человек мог видеть беглых рабов, возможно он даже участвовал в гораздо большее сложных схемах – однако тут сознание начало терять четкость, и продолжить логческий ряд стало сложно.

Он сжался на полу, обнимая себя руками, подтянув колени к груди и отчаянно стараясь удержать в глотке рвущийся наружу стон, каким стонет... нет, не зверь. Человек. Потому что только человеку ведомо одиночество такого рода. Звери могли быть гордыми, невазисимыми, свободными… и одинокими. Это не тяготило их, как не тяготит ветер годами блуждать над пустынными землями. Конь может звать хозяина, и ждать его, но дикий конь никогда не ответит на твой зов, ибо ему неведомо подобное чувство. Волкам хватит своей стаи, и они не будут думать, искренне ли делятся с ними едой их собратья.
И лишь человек научен лицемерить так глубоко и искусно, что можно быть в толпе – и быть так безмерно одиноким, как путник на заснеженном пике скалы.
Амир хрипло втянул в легкие воздух, казалось их промораживает изнутри одним ощущением собственной ненужности, все эти люди… он хотел закричать, но удержался, только перекатился на другой бок, сильнее свернувшись на полу, обхватив себя руками. Он старался не смотреть на этих людей. Но отвести взгляда сейчас не мог. Его друзья, просто проходили мимо. Как всегда. Просто раньше это было не заметно, просто… все было очень просто…

Он думал, что умрет. Тело застывало льдинкой, маленькой льдинкой, и какая-то малодушная частичка сознания даже подумала, что наверное это проще, вот так, стать еще одной льдинкой в этой метели, просто еще одной… Он хотел закусить губу, почувствовать боль, медный вкус крови, стряхнуть оцепенение, но не мог пошевелиться, на лицо словно надели льдистую восковую маску, он даже не мог издать ни звука. Тогда он сцепил зубы, концентрируясь на своем сердце. Удар. Еще удар. Не пропускать. Не… замедляться… по телу разлился холод, и оставалось только мыслить. Он ухватился за свои мысли, тонущие в мерном шаге, приближающемся откуда-то сбоку… Мысли, все что доказыало, что он все еще жив…
…а потом был огонь. Льдистый огонь, будто все снежинки в его крови разом сорвались с места, царапая стенки сосудом, царапая его самого изнутри. Амир глухо завыл, откидываясь на спину, хватая ртом воздух.
«Встань, волчонок. Я ждал тебя»
Ждал… ждал… Через огонь в венах, через холод заставляя шевелиться сведенные судорогой мышцы, он вставал. Ломко, опираясь на локти, едва не рухнув обратно на каменный пол, он поднимался так, как подобало стоять принцу крови. Человеку, не склоняющему головы. Он встал, выпрямляя спину и последним усилием вскидывая подбородок. Он не знал, сколько простоит, но он не склонял головы. Даже перед чужими богами. Гордыня? Пусть. Иней на ресницах, и предательская дрожь в коленях.
- Ты Мелек, - утверждение. Почти обвинение. В холоде. В боли. И в том, что с приходом этого странного человека одиночество отступило. Что на миг – на один миг, короткий но какой-то отвратительно приторно-сладкий, преступно теплый миг – захотелось довериться.

Руки бога были холодными, а спина была сходна со стеной в холодную погоду – хотя подобного холода Амир в своей жизни почти не знал. Он редко ночевал в пустыне, но только там испытал нечто подобное тому, что испытывал сейчас. Когда холод становился таким ледяным, что начинал обжигать. Казалось, его замораживают в льдинку, а потом на миг бросают в огонь, давая оттаять и обрести чувствительность.
Взгляд остановился на казалось бы произвольно выхваченной фигурке. Красная накидка. Бледная кожа. Маг и ученый. Тахин.
__
Змеи были везде. Они вольготно чувствовали себя в покоях принцев – да, более ненаследных принцев, без разниц в регалиях, просто отбросов, которые выбросили в корзину, выбрав тот еднственный алмаз, который сочли достойным. Алмаз был цвета крови. В этом дворце змеи имели больше прав, чем братья правителя. Их боялись. Они были властью. И власть была такой же холодной, ядовитой и безразличной. Но у власти была еще улыбка, мягкая, почти добрая, с этой улыбкой теперь творились любые зверства, как в этих стенах, так и за их пределами.
Отчаянно хотелось пнуть змею, но навалилось оцепенение. Бессилие. Что он может? Более ничего. Такой же бесправный, как кушетка, на которой он сидит. Один из многих таких же, не дотянувшйся до небес, сбюрошенный вниз кованым сапогом умирающей воли.
«Время пришло…» Он сопротивлялся. Отбивался, отказывался идти, даже кусался как последняя строптивая наложница. Он знал что его ждет. Где-то в глубине, за гранью паники, мелькнула холодная мысль, что лучше бы его укусила пустынная змея. Мгновенная смерть тоже была в некотором роде щедрым подарком.
__
Боли нет. Ее нет, потому что тело горит в ней так давно что не в силах ощущать подобное. Кажется, что он уже умер, и теперь ему снится этот стол, острый кинжал на коже, и вкрадчивый голос, сопровождаемый скрипом пера. Исследования нужно записать. Младший брат очень интересный экземпляр, не стоит терять его просто так, без пользы.
Слов нет. Они закончились еще много дней назад, когда пыталис обьяснить, к чему приведет подобное правление, потом когда стремились обезопасить себчя, и еще позже, когда поняли что это невозможно. Тахин не любил конкуренции, и теперь устранял всех. На всякий случай. Во имя науки.
Боли нет. Его грудная клетка – кострище, где поджаривают его внутренности, и пальцы сжимаются, будто хотят вырвать эти умные сосредоточенные глаза, сейчас обследующие кусок его тела – его еще живого тела! – чтобы потом составить подробный отчет из листков обрывочных записей.
Снова в сознании. Это истерически смешно. Говорят, Баттал умер раньше, а ведь он был самым сильным. Последними умирают дети. Возможно, Сабиру хватит ума свернуть себе шею. Возможно…
Рывок вцепившихся в кожу рук, и глаза перекрывает белая пелена, с глухим отголоском крика…
__
Он дернулся в руках Мелека, не сразу различив холод поверхности стола и тела бога, к которому его прижимали руки – после удерживавших его ремней эти руки показались почти ласковыми. Амир вздрагивал, в остаточных волнах уже не существующей боли и накатывающегося такими же приливами страха. Первобытного животного ужаса, быть расчлененным заживо, умереть не от раны и не от старости, а пасть жертвой маньяка-ученого. Его брата…
Судорожно слготнул, проталкивая в горло сухой комок не вырвавшегося крика… или он кричал? Сейчас принц не рискнул бы давать ответ на этот вопрос, только сильнее вцепился в поддерживающие его руки, полностью выныривая из остатков кошмара, разбивая их, как разбивают зеркало уродливые женщины.
- Он не посмеет… - голос сел, и пробивался словно из мешка торговца тряпьем, глухо и неразборчиво, впрочем он не сомневался что Мелек услышит его. Этот все слышал. И все знал. Все знал…
Внутри поднялась злоба. Убить его. Убить, пока он еще ничего не успел сделать. Он очти почувствовал запах его крови, когда понял, что это запах его собственной крови из видения затмевает разум. Глубокий вдох. Попытка сравиться с судорожно бьющимся сердцем.

Одежда куда-то исчезла, навалился холод от груди Мекела за его спиной. Казалось, по коже разрастается сизое пятно инея, растет, склеивая их тела льдистой коркой, и спина теряет чувствительность. И тут он содрогнулся, по рельефным мускулам прошла волна, разбивая корку, и Амир внезапно подумал, что мужчина за его спиной чувствует. То же что и он, ощущает все до последней капли. Но ощущения были для него совершенно иным, чем для Амира, он поглощал их как губка, он… «питается ими. Болью. Гневом» Мысль мелькнула за миг до того, как принца накрыл следующий кошмар.
__
«Ты всегда был воякой, Баттал. Всегда сильным как ураган – и таким же бестолково неуправляемым, ураган, сейчас сносивший дома собственного поселения, разоривший свою родную страну. О чем ты думал, Баттал? Что турки будут играть с тобой в солдатиков, как отец в детстве? Думал, они будут честно поднимать армию за армией  и бить в лицо? Нет, брат, они умны, у них есть то, чего нет у тебя. Дипломатия. Они не ломают копья там, где можно договориться. И они договорились. Со всеми, Баттал. А тебя – просто сокрушили, смахнули со стола, как ненужную фигурку. А у тебя даже не ватает смелости признать свою вину перед собственным народом! За что, Баттал, за что их?! Они просто наложники, рабы, они делали то, чего от них хотели, не они воевали с оружием в руках, не они прогоняли послов и отказывались спасти те жалкие остатки, что некогда были великой страной, где… где мог править я! Со мной она стала бы воистину великой империей, и турки бы униженно приносили дары к подножию трона! Что ты наделал, Баттал?! Глупый солдат, ты уничтожил наш дом. А теперь готов уничтожить меня, чтобы унять охваченную ненавистью толпу…»
__
Он не мог издать ни звука. Слова, крик, они ничего не решали, сейчас они были одни против всех, он – привязанный к стоблу, и они – сжавшиеся у его ног, в отчаяние ожидавшие  спасения. «Мы сделали как ты хотел, господин. Делили с тобой ложе по первому слову. Спаси нас, господин!» Их глаза говорили за них, когда их по одному отрывали от него и тащили на эшафот, лишая их чести а потом и жизни. Одного за другим – а он помнил всех. Он всегда запоминал наложников, даже тех с кем был лишь раз. Франческо. Прижавшись к его коленям, шепчет слова любви. За что его?! Франсческо, глупый маленький итальянец, зачем ты вернулся из пустыни тогда…
- Прости меня… - глухой шепот, переростающий в крик, когда наложника тащат на настил, - Они не виноваты, Саддам! Ты сам! Сам сделал все, и теперь пожинаешь плоды! Ты убил свой народ!
Его отвязывают и тащат куда-то, а перед глазами все еще стоит лицо Флавиано с застывшим, почти по-детски удивленным взглядом, молча вопрошающим «Что я сделал не так?», как он делал всегда, если Амир был не доволен. Еще там, в личных покоях…
Боль пронзила тело, острая, такая острая, что думать о том, как это постыдно, он уже не мог. Он корчился на деревянных досках, в тщетной попытке вырваться из рук, чувствуя каждый сантиметр раскаленного железа в своем теле, и даже не в силах думать о том, как это возможно. Боль разлилась внутри вином из разбитого сосуда, он сам стал болью, раскаленно-белой, сжигающей изнутри. А потом все вокруг стало белым…
__
- Я убью его! Убью! – он отчаянно рвался из льдистых рук, казалось, раскаленно-белая боль должна была растопить лед, он она сама оказалась заморожена, выростая изнутри колючей снежинкой размером с него самого, торчала острыми гранями между ребер, мешая дышать.
- Я его убью… - шепот, и дыхание вырывается изо рта облачком пара. Холодно. Очень холодно, и от этого спокойно. Даже ярость замерзает красным цветком льждистого пламени. Переплавляется в холодную ненависть.

Холод тела Мелека примирял с новой реальностью, избавлял от жжения внутри – все еще казалось ощущавшегося стального прута и иного жара – пылавшей внутри ярости. Он дернулся в его руках, отвечая сопротивлением на сопротивление, но потом затих, лишь все мышцы подрагивали от напряжения.
Он прищурился, глядя на выплывшую из круговорота льдистую фигуру, с внутренним содроганием ожидая того что увидит.
__
Дворец превратили в зверинец. Это было почти смешно, если б не было так больно видеть некогда роскошные сады теперь закрытыми прибежищами для сотен зверей всех мастей и видов. Просторные анфилады больше не принадлежали людям, нет, люди ютились в своих коморках, едва ли желая выходить – ведь даже многочисленные слуги не всегда успевали убирать помет зверей, и запах, шедший от него запирал любые двери. Все для животных. Казна, растраченная на заморских скакунов, а ведь Софир едва ли сидел в седле… хотя теперь подседлать коня было очень проблематичным делом, юный Султан не желал видеть несвободу для столь благородных животных. Подданные тихо радовались, что хотя бы на верблюдов эта сомнительная забота еще не распространялась…
Здравствуй, брат… Сердце пропускает удар. Дети – самый жестокий народ. Им неведома мораль, особенно детям царственных особ, они привыкли, что им позволено все, и что запреты созданы для кого угодно – но не для них… Еще один праздник?... Ну что ж, пошли… ты знаешь, что я не могу отказать тебе… сейчас тебе очень опасно отказывать…
__
Люди среди животных и звери среди людей, и неизвестно кто на кого пришел посмотреть. Сперва кажется, что звери лишь для развлечения – но потом замечаешь, что им отведены лучшие места, они в тени, сыты, окружены заботой, им достается все лучшее, в том числе… в том числе лучшая еда… очень дорогая еда… как тяжело бежать со спутанными ногами, зачем, Софир, ты не мог не выставить меня на посмешище, даже собравшись убить таким извращенным способом… стоило бы остановиться, все ж лучше встретить смерть лицом к лицу, чем отчаянно семенить по лужайке как попавший в капкан кролик… кто-то засмеялся, вам смешно, да? Наверное очень смешно глядеть на спотыкающегося человека, которого ударов повалило на землю чудовище – которого вы же сами в тайне боитесь. Потому что здесь, на моем месте, мог оказаться любой из вас. Любой. И еще окажется, поверьте!... Не чувствую ног… Едва ли могу пошевелиться, ноги скрываются в пасти, сейчас она откусит их, она… что это, жар на ступнях, на голенях, я не чувствую укуса, она что… собирается просто живьем… о боже… едва ли чувствую прикосновение к щеке. Он смотрит на меня, смотрит и как будто извиняется… хочется плюнуть ему в лицо, но во рту пересохло… Вокруг смыкается темнота, тело охвачено огнем, и какая-то сумасшедшая мысль, что Софир кормит гостей халвой, чтобы потом скормить их самих таким вот питонам… чтобы змее было вкуснее… халва очень полезна…
__
Он не кричал, даже не вырывался. Только мелко дрожал, его почти трясло в холодных руках бога, он прижимался к нему как можно теснее, стремясь уйти от охватившего тело жжения…
- О боже…

Холод, кристаллы инея, оседавшие на волосах, руки, скользящие по коже, забирающие ощущение жжения, заменяющие его холодом, будто покрывая ледяной коркой. Глаза прикрываются от навалившейся усталости человека, испытавшего три мучительные смерти за столь краткий срок…
"- О боже…"
«- Я здесь. Я с тобой, Амир.»
- Ты не мой бог… - хриплый шепот, сорвавшийся с губ, будто в бреду. И новая ледяная фигура, нахлынувшая мириадами образов…
__
Пленник в своих покоях. Зачем-то нужный новому правителю, приберегаемый, как берегут редкий рубин в сокровищнице, как запирают особо красивого наложника в отдельных покоях, пока не придет его время… иногда время не приходит никогда, и тот так и стареет, не найдя своего часа. Умирает, никому не нужный, как перезревшее вино, ставшее уксусом.
Ему повезло больше. Он ждал лишь несколько месяцев. Никаких базаров и торгов, никаких сумасшедших вояжей в пустыню верхом на верном Мактубе. Кстати Мактуба он уже год как не видел вовсе. Как-то стражник обмолвился, что его продали какому-то послу, или подарили – он точно не знал. Вроде бы один из советников Алишера хотел забрать его себе, но тот не дался в руки. Верный. Почему-то от этого становилось чуть теплее вечерами, которые он был вынужден проводить в одиночестве, в сотый раз перечитывая Коран.
Но однажды двери покоев распахнулись в неурочное время…
__
….Горячие губы на коже, напряженная спина, упрямо двигающиеся бедра, и животный рык, рвущийся из горла, когда наслаждение переходит последнюю границу…
Он лежал на простынях, опустошенный, почти лишившись сознания после оргазма, первого за много месяцев. Боже, как ему этого не хватало, чужого тела, извивающегося под ним в сладкой истоме, вскрикивающего от его собственных ласк, так тесно и жарко сжимающего его плоть…
За спиной кто-то довольно закряхтел, и Амир нехотя перевернулся на бок, так и застывая в недоумении. Толстяк с неприкрытой похотью разглядывал его обнаженное тело, взгляд был липким как сироп, Амир чувствовал себя так, будто его облили этим сиропом, и теперь толстяк упоенно слизывал его с его кожи… принца передернуло, захотелось уйти в купальни, смыть с себя это противное ощущение. Толстяк впрочем был иного мнения. Подойдя к принцу, ущипнул его за ягодицу, как последнего наложника, как…
…и тут до Амира дошло, что его продают. Даже не так. Отдают, как дар, взятку, залог, как он сам отдавал сокровища, как его брат отдавал ему коня… но он никогда не думал, что вот так, так просто можно отдать человека. «Ты всегда разменивал людей в шахматных партиях, Алишер… просто теперь фигуры стали ценнее, но игра та же…» Его связывали, прямо так как лежал, обнаженного, почему-то казалось очень стыдным именно то что его в таком виде выведут отсюда. Хотя скорее всего накинут паранжу или что-то еще… ведь должны?... ведь его не выставят вот так?... почему-то эта мелочь казалась такой важной…
__
Амир смотрел в одну точку, изредка моргая и часто-часто дыша. С каждым разом выныривать из видений становилось все труднее, будто он оставлял частичку себя в каждом из них…

Было что-то избыточно чувственное в этих прикосновениях, слишком интимных, однако сейчас едва ли Амир в точности понимал, кто трогает его тело. Он был близок к тому, чтобы потеряться среди видений, столь разных и так реальных каждое само по себе, каждое – маленькая правда. Он бессильно смотрел на вылетевшую в центр зала фигуру.
«Неужели и ты…»
__
Пусто. Все было пусто, вокруг и внутри. Он лежал, хотя обычно старался не спать слишком долго, старался начать день по-раньше, чтобы не валяться без дела, чтобы все успеть. Даже когда Сабира назначили Султаном, он не отчаялся. За два дня переживя все озможные чувства: от жгучей злобы и запирания ждверей перед носом ныне царственного брата, до такой же жгучей радости, когда ему обьяснили, что выбор отца просто формальность, - он снова привычно бросился в бой. Договаривался с послами, решал внутренние и внешние проблемы страны, он жил, наверное наиболее полно за все свою жизнь, и тогда даже странные взгляды Сабира не волновали его, даже тот интерес, который он проявлял. Когда они впервые легли вместе, он не был против, готовый на это безумство ради того, что Сабир для него сделал… пока не узнал, что царственный брат сам присутствовал на переговорах, на устройство которых Амир потратил несколько месяцев. Был скандал и много ругани, и Сабир как будто пошел на попятный, извинялся и говорил, что поступил по незнанию. Тогда Амир простил его.
Позже все повтоилось. Сорванные встречи, несостоявшиеся поездки, сперва исподтешка, потом в открытую препятствуя, Сабир ограничивал его, загонял в угол, как загоняют на силки диких волков. Постепенно он потерял связь с политикой страны, лишь изредка слыша отголоски принятых решений. Он пытался вернуться, однако все общение с Сабиром вскоре свелось к простым и банальным вещам. Прогулки на природе – больше не в пустыне, нет, остались парки, часто даже внутри дворца, пешком, чаще всего чувствуя за талии руку Сабира. Он задыхался в его руках, ему казалось что его замотали в липкую паутину, и не дают вдохнуть.
Дни стали однообразными. Утром подьем – поздний, потому что больше не было невыполненных дел, несозданных идей и планов. Не к чему было стремиться, нечего было желать. Мир сомкнулся до снов, которым Амир посвящал все больше времени. Он больше не толковал их, как когда-то делал за обедом – да и обед теперь стал пресным, из любимых Сабиром блюд. Каши. Он ненавидел их, а мяса очень не хватало, однако брат считал это едой для хищников, а ззверь в его брате был не тем, что он хотел видеть.
Сны. В них он жил, в них строил будущее все еще живой для него Персии. Встречался  послами, курил кальян, все еще строил интриги в купальнях с Алишером, вспоминая гибкое тело любовника, и в э тих же снах мчался верхом на вороном Мактубе через пустынные холмы, поднимая облако пыли за спиной. Это было их представление о свободе, одной свободе на двоих.
Теперь это было возможно только во сне. Он давно не садился верхом по-настоящему, осторожные прогулки по главному двору были смешны для его жеребца, то и дело призывно косившегося на ворота. Нет, друг, теперь туда уже нельзя. Тебе придется стоять в деннике, а мне сидеть в своих покоях, почти похоже.
Амир начал медленно сходить с ума, по крайней мере именно так он мог обьяснить происходившие параллели. Он перестал общаться с людьми, перенеся все свое внимание на Мактуба. Никогда он еще не уделял столько времени уходу за ним, конюхи больше не подходили к жеребцу. Не было нужды. Возможно, Сабир приревновал. Глупо, не правда ли, ревновать к животным? Хотя на фоне происходящего…
Возможно так было лучше. Все равно он не мог прижиться в новых условиях, он не был похож на Бутона, толстого массивного мерина, трусящего ленивой рысцой и чем-то напоминавшего упитанного евнуха из гарема.
Нам с тобой не прижиться, Мактуб, ни тебе ни мне. Прости, Джалиль, я вынужден лишить тебя остатков гарема.
Прости брат. Я больше не могу.
Говорят, на небесах Аллах скачет через пустыню, и ветер свистит над ним подобно стреле. Мы еще погоняемся с ним, Мактуб. Обязательно… Очень скоро…
__
Амир смотрел перед собой остановившимся взглядом. Ноги подламывались, и он ставался стоять лишь благодаря удерживавшим его рукам. Редкие выдохи неслышно срывались с губ и оседали на коже моросью застывшего инея…

Видения отпускали неохотно, он вернулся к подобию реальности лишь когда снежный ветер подтолкнул его в спину, вытуждая сделать первый шаг к трону, на котором восседал Бог. Тот, кто показал ему видения жизни, будущее, столь страшное в своей реальности, что становилось страшно, так страшно что пот застывал ручейками вдоль позвоночника.
Они все могли предать. Легко и непринужденно, каждый по-своему, каждый так как считал нужным, вольно или невольно, все это могло случиться с ним, и сложно сказать что было хуже…
Бог. Мелек Тауз. Суровый, но обещающий помощь адептам в обмен на их веру и на всего лишь одно. Распространить его веру. Всего лишь отказаться – и за его спиной встанут тысячи воинов, верных до смерти, идущих до конца во имя веры… его не убьют, не продадут в рабство, не зхапрут в золотой клетке… он будет жить, властвовать над империей и миром, и жить…
…будет ли?...
Холодная мысль в задерганном видениями сознании…
- Твои адепты служат тебе, а не мне. Они убьют меня по одному твоему слову, как только мечети падут, и на их месте восстанут твои храмы, - озноб прокатился по телу, захотелось опуститься на пол, обнять себя руками, - Я не буду пешкой в твоей  игре, Мелек!

Он замерзал в ледяном вихре, он переставал чувствовать собственное тело, лишь ощущая его в момент когда снежинки царапали кожу. Скорчившийся на полу, приподнялся на локте, когда вихрь стих, рассыпавшись у ног серебристой изморозью.
- Затем, что ты волен вершить любую волю среди своих слуг, и любой из твоих людей задушит своего брата и бросит в огонь ребенка по твоему слову! Я видел это в глазах твоего жреца. Я не знаю что ты за бог, но ты ненавидишь тех, кто поклоняется тебе, - казалось воздух замирал в груди ледяной крошкой, мешая дышать, выжигая все изнутри своим холодом, - Я стану правителем и Султаном опираясь на свои силы, а не клинки твоих рабов!

«Ты выбрал клетку» Эти слова бились в голове, уже после того, как схлынул ужас падения, лед осколков, когда он наконец обрел смысл думать… Он осторожно открыл глаза, еще не зная, что увидит, он уже перестал понимать, где реальность а где бред, что правда а что лишь видение, столь реальное, что боль ощущается как маленькая смерть, а иногда как окончание всего…
Открыл глаза, и уткнулся в серый камень с отсветами красноватого огня лампы.
«Почему клетку?» он почему-то зацепился за это слово, оно было неправильным, это было ограничение. Он выбрал ограничение свободы? Почему? Он не мог так поступить. Тут кроется подвох.
Он повел плечами, ежась от холода. Было очень холодно, будто в воздух совсем не осталось частичек солнца…